Неточные совпадения
— Я вам сам дверь отворю,
идите, но знайте: я
принял одно огромное решение; и если вы захотите дать свет моей
душе, то воротитесь, сядьте и выслушайте только два слова. Но если не хотите, то уйдите, и я вам сам дверь отворю!
— Груня, Грунюшка, опомнись… — шептал Макар, стоя перед ней. — Ворога твоего мы порешили…
Иди и объяви начальству, што это я сделал: уйду в каторгу… Легче мне будет!.. Ведь три года я муку-мученическую
принимал из-за тебя…
душу ты из меня выняла, Груня. А что касаемо Кирилла, так слухи о нем пали до меня давно, и я еще по весне с Гермогеном тогда на могилку к отцу Спиридонию выезжал, чтобы его достигнуть.
Результат оказался плачевный. Мало-помалу Горохов совсем утратил доверие начальства, а вместе с тем и надежду на получение места начальника отделения, И вот на днях встречаю я его на Невском:
идет сумрачный, повесив голову, как человек, у которого на
душе скребут мыши, но который, в то же время, уже
принял неизменное решение.
Так укреплял себя герой мой житейской моралью; но таившееся в глубине
души сознание ясно говорило ему, что все это мелко и беспрестанно разбивается перед правдой Белавина. Как бы то ни было, он решился заставить его взять деньги назад и распорядиться ими, как желает, если
принял в этом деле такое участие. С такого рода придуманной фразой он
пошел отыскивать приятеля и нашел его уже сходящим с лестницы.
Несчастливцев. На всякий случай не мешает. Другой актер поступил гораздо умнее. У одной богатой помещицы был племянник, человек с благородною
душой, но бедный. Вздумал он навестить свою тетку, которую не видал лет пятнадцать. Вот собрался издалека,
шел пешком долго; приходит, его
принимают по-родственному. Вдруг тетка узнает, что он актер, гонит его из дому, не простясь, срамит его перед людьми, перед дворней.
Но кто в ночной тени мелькает?
Кто легкой тенью меж кустов
Подходит ближе, чуть ступает,
Всё ближе… ближе… через ров
Идет бредучею стопою?..
Вдруг видит он перед собою:
С улыбкой жалости немой
Стоит черкешенка младая!
Дает заботливой рукой
Хлеб и кумыс прохладный свой,
Пред ним колена преклоняя.
И взор ее изобразил
Души порыв, как бы смятенной.
Но пищу
принял русский пленный
И знаком ей благодарил.
— Александра Васильевна, нужно уметь
принимать и горе от того, кто
посылает нам радости, — продолжал о. Андроник. — Вспомните, что сказал Иов: «Господь даде, господь отъя — не возропщи,
душа моя».
— Э! Что за спасибо! Пей, сколько
душа примет… знамо, первая чарка колом, вторая соколом, а третью и сам позовешь; пей;
душа меру, брат, знает… а там и спать
пойдем…
Видите ли, я сперва думал, что это
идет по натуре, то есть настояще, да так и
принимал, и потужил немного, как Дидона в огонь бросилась. Ну, думаю, пропала
душа, чорту баран! АН не тут-то было! Как кончился пятый театр, тут и закричали: Дидону, Дидону! чтоб, дескать, вышла напоказ — цела ли, не обгорела ли? Она и выйди, как ни в чем не бывало, и уборка не измята.
Николай Иванович. Главное же, не делай ничего для
славы людской, для того, чтобы одобрили те, чьим мнением ты дорожишь. Про себя я смело говорю тебе, что, если ты сейчас
примешь присягу, станешь служить, я буду любить и уважать тебя не меньше, больше, чем прежде, потому что дорого не то, что сделалось в мире, а то, что сделалось в
душе.
Русаков. Не подходи! Я тебя растил, я тебя берег пуще глазу. Что греха на
душу принял… ведь гордость меня одолела с тобой, я не давал никому про своих детей слова выговорить, я думал, что уж лучше тебя и на свете нет. Наказал бог по грехам! Говорю тебе, Авдотья,
иди за Бородкина. Не
пойдешь, не будет тебе моего благословения. А чтоб я и не слыхал про этого проходимца! Я его и знать не хочу. Слышишь ты, не доводи меня до греха! (Уходит.)
И ежели после молитвы станет у тебя на
душе легко и спокойно,
прими это, Дуня, за волю Господню,
иди тогда безо всякого сомнения за того человека, — счастье найдешь с ним.
Приемлю всё.
Как есть всё
принимаю.
Готов
идти по выбитым следам.
Отдам всю
душу октябрю и маю,
Но только лиры милой не отдам.
Опять приходят на память Груни слова: «И ежели после молитвы станет у тебя на
душе легко и спокойно,
прими это, Дуня, за волю Господню,
иди тогда безо всякого сомненья за того человека».
— Чего ж тебе еще, глупенькая? — подхватила Матренушка. — Целуй ручку, благодари барыню-то, да и
пойдем, я тебе местечко укажу. А к дяде и не думай ходить — вот что. Живи с Божьими людьми; в миру нечего тебе делать. Здесь будет тебе хорошо, никто над тобой ни ломаться, ни надругаться не станет, битья ни от кого не
примешь, брани да попреков не услышишь, будешь слезы лить да не от лиха, а ради
души спасенья.
— На первый раз пока довольно. А
приметила ль ты, какой он робкий был перед тобой, — молвила Аграфена Петровна. — Тебе словечка о том не промолвил, а мне на этом самом месте говорил, что ежель ты его оттолкнешь, так он на себя руки наложит. Попомни это, Дунюшка… Ежели он над собой в самом деле что-нибудь сделает, это всю твою жизнь будет камнем лежать на
душе твоей… А любит тебя, сама видишь, что любит. Однако ж
пойдем.
Отовсюду звучали песни. В безмерном удивлении, с новым, никогда не испытанным чувством я
шел и смотрел кругом. В этой пьяной жизни была великая мудрость. О, они все поняли, что жизнь принимается не пониманием ее, не нахождениями разума, а таинственною настроенностью
души. И они настраивали свои
души, делали их способными
принять жизнь с радостью и блаженством!.. Мудрые, мудрые!..
Одумайся, Василий Федорович; повтори святое слово свое, да возрадуются ангелы,
принимая в лик свой новую христианскую
душу, воспоют:
слава,
слава тебе, господи, на земли и на небеси!
—
Иди,
иди дружок, не туда попал, пусть твое дело
идет своим порядком, выиграешь — твое счастье, а я на свою
душу греха не
приму…
— На четвертый день
пошел я в Новодевичий монастырь и там предстал перед иконою Владычицы Царицы Небесной клятву дал: больше греховным сим делом не заниматься… Кстати, к этому времени у меня снадобий таких не было, я и прикончил… Денег у меня сотни четыре собралось от этого богопротивного дела,
пошел поклонился матушке-игуменье Новодевичьего монастыря… Соблаговолила на вклад
принять… На душе-то точно полегчало… С тех пор народ пользую по разумению, а вреда чтобы — никому…
— О! тогда я твоя. Бери меня, мою
душу, мою жизнь. Видишь, на мне траурная одежда. Для тебя сниму ее, потревожу прах отца,
пойду с тобою в храм Божий и там, у алтаря его, скажу всенародно, что я тебя люблю, что никого не любила кроме тебя и буду любить, пока останется во мне хоть искра жизни. Не постыжусь
принять имя Стабровского, опозоренное изменою твоего брата.
Сами пьем, ругаемся, деремся, судимся, завиствуем, ненавидим людей, закона божьего не
принимаем, людей осуждаем: то толстопузые, то долгогривые, а помани нас денежками, мы готовы на всякую службу
идти: и в сторожа, и в десятские, и в солдаты, и своего же брата разорять,
душить и убивать готовы.